Заговорил он только тогда, когда суд, прежде чем вынести окончательный вердикт, предоставил ему последнее слово. Поднявшись со скамьи подсудимых, капитан Фаулер спокойным движением сунул руку в карман, достал оттуда сложенный в несколько раз лист, развернул его и, не отрывая взгляда от этой бумаги, произнес защитительную речь.
На состав суда и на собравшуюся в зале публику эта речь произвела в высшей степени значительное впечатление. Поэтому приведем здесь ее целиком, не меняя ни слова.
– Прежде всего, господа присяжные, я хотел бы объяснить, почему отказался от услуг адвоката. Не из-за сомнений в его мастерстве: я знаю, что братская поддержка всех моих сослуживцев (мои собственные средства достаточно ограничены) позволила нанять для этого процесса одного из величайших мастеров. Дело также отнюдь не в том, что я непомерно высокого мнения о собственном ораторском мастерстве и прочих способностях, требующихся для участия в судебных прениях. Просто я убежден: на сей раз уместней простой и бесхитростный рассказ. Причем не преломленный сквозь призму адвокатского красноречия, а исходящий непосредственно от участника тех ужасных событий… От невольного актера в том трагическом спектакле.
Ощущай я себя виновным, никогда бы не отказался от юридически продуманной защиты. Но в глубине своего сердца знаю: на мне нет вины в убийстве, хотя совершил его именно я. Причины этого могу изложить только лично – и только теперь. Не ставлю целью разжалобить присяжных своей исповедью, однако все же надеюсь, что к концу ее вы перестанете видеть во мне убийцу.
Благодарю суд за то, что мне было разрешено записать эту историю и прочесть ее с листа во время церемонии последнего слова. Обстоятельства дела таковы, что я должен сейчас огласить все, даже второстепенные детали, причем в мельчайших подробностях.
Многие помнят, что два месяца назад, сразу после ареста, я отказался привести следствию какие-либо оправдания. Сегодня на процессе это было упомянуто как одно из дополнительных, хотя и косвенных доказательств моей вины. Однако тогда же я сообщил следователям, что у меня есть оправдания – но сообщить их я смогу лишь некоторое время спустя. Это было воспринято как беспочвенная отговорка. Что ж, сейчас срок настал.
Сегодня, наконец, сделалось возможным объяснить не только то, что, собственно было сделано, но и то, почему я не мог поступить иначе. И если этот суд, суд моих соотечественников, обвинит меня – я не стану протестовать, а молча снесу любую кару, к какой бы меня ни присудили.
Я прослужил уже пятнадцать лет. Сейчас мое воинское звание – капитан, последняя должность, которую мне довелось занимать до начала этой войны, – командир Второго Бреконширского батальона, а начинал я вестовым, и впервые моя фамилия упомянута в приказе, относящемся к Бурской войне, к сражению при Даймант-хилл. Когда началась война с Германией, я, в тот момент уже исполнявший обязанности заместителя командира полка, получил приказ занять аналогичную должность в новой, только что сформированной части. Это был Первый Шотландский, он же Скаутский полк. Наша часть размещалась в крохотном городке, скорее, даже деревушке Радчерч, графство Эссекс. Личный состав пришлось частично поселить в палатках, частью же он был расквартирован у местных жителей. Мне довелось поселиться под кровом мистера Меррифильда, одного из окрестных сквайров. Вот там-то я и познакомился с мисс Эной Гарни…
Сейчас, возможно, не самый подходящий момент для этого, но я все-таки должен хотя бы вкратце описать эту леди, иначе некоторые мои действия вообще будет невозможно понять. Впрочем, мне, не поэту и не художнику, а человеку военной профессии, описать ее вряд ли удастся – даже вкратце. Скажу лишь, что вряд ли Природа когда-либо еще помещала в женский облик столь изысканный сплав, драгоценное соединение ума и красоты. Двадцати пяти лет от роду, высокая, золотоволосая, с особым изяществом движений и неповторимыми чертами нежного лица. Мне приходилось читать о людях, влюблявшихся с первого взгляда, но именно и только читать: доселе я был твердо убежден, что это литературная условность. Однако с того мгновения, как мы встретились глазами с мисс Гарни, я понял, что литераторы правы. Понял и другое: теперь мною владеет только одно чувство, одна цель – сделать так, чтобы Эна была моей.
Я взрослый человек и знаю жизнь. Никогда прежде не бывало так, чтобы какое-либо чувство заставляло меня забыть обо всем. Оказалось, что любовь на это все-таки способна.
Что тут об этом говорить. Возможно, вы все равно сочтете, что мои поступки достойны осуждения, возможно, сумеете хотя бы отчасти меня понять. Но на какое-то время страсть завладела мной в такой степени, что и мое дело, и весь мир в придачу казались чем-то совершенно незначительным – по сравнению с желанием добиться любви этой девушки. Нет, все-таки не так. Опять же не знаю, сможете ли вы мне поверить, но у меня сохранялось еще нечто, бывшее превыше любви. Это была моя честь: честь офицера и джентльмена.
Так что по-настоящему полностью я забылся лишь на один миг. И тот поступок, из-за которого я теперь нахожусь на скамье подсудимых, стал прямым следствием того мига, отчаянной попыткой его искупить.
Постарайтесь все же поверить в это…
Вскоре я обнаружил, что мисс Гарни не оставляет без внимания мою влюбленность (скрывать ее я не мог). Ее положение в семье сквайра было достаточно необычным. Год назад она прибыла из небольшого городка Монтепелье на юге Франции, отозвавшись на газетное объявление (Меррифильды, в семействе которых подрастало трое детей, разместили в нескольких континентальных газетах объявления: «Требуется учительница французского языка»). Тем не менее сейчас она жила в этом доме на положении скорее родственника или желанного гостя, чем получающего жалованье работника. Вскоре я уже знал, что мисс Гарни, преподавая французский, всегда боготворила английский язык и испытывала глубочайшее желание жить в Англии; а после того, как на континенте забушевала война, любовь Эны к нашей стране многократно окрепла, ибо нас и ее теперь связывало еще одно сильное чувство – ненависть к Германии.
Она рассказала мне историю этой ненависти, которая в роду Гарни имела вдобавок ко всему еще и семейный характер. В 1870 году родной дед Эны, сражаясь в рядах французской армии против пруссаков, попал в плен и, уже пленный, был зверски убит. А теперь в рядах нынешней французской армии против нынешних немцев сражались оба ее брата – и мисс Гарни давно уже не имела об их судьбе никаких сведений…
В бессильном гневе она читала газетные сообщения о победах наших врагов, о Бельгии, обесчещенной, раздавленной немецким сапогом. Когда Эна принималась говорить об этом, ее голос дрожал. После одного из таких разговоров – клянусь! – я своими глазами видел, как она взяла в руки мое офицерское оружие, саблю и револьвер, и поцеловала его: это для нее был символ борьбы с тевтонской агрессией.
Конечно, такая девушка не осталась равнодушной, когда я открыл ей свои чувства, сразу же вслед за этим предложив мисс Гарни пойти со мной под венец. Но она и слышать не хотела о том, чтобы вступить в брак сейчас, во время войны. Лишь потом, после победы, когда мы вместе приедем в освобожденный от немецкой угрозы Монтепелье, чтобы она могла продемонстрировать своего избранника семье – по всем правилам традиционной французской глубинки, где действуют гораздо более строгие приличия, чем то принято считать…
Добавлю, что у мисс Гарни имелось одно увлечение, пока что не слишком распространенное среди женщин: она была заядлой мотоциклисткой. Еще до моего прибытия в Радчерч Эна привыкла совершать длительные мотоциклетные прогулки по окрестностям в полном одиночестве. А поскольку я не мог быть спутником во время таких поездок, она милостиво разрешила мне сопровождать ее в пеших прогулках – впрочем, далеко не всегда. Для меня так и осталась непредсказуемой странная переменчивость ее характера: Эна, обычно сама доброта и чуткость, порой совершенно внезапно становилась холодной, резкой в общении и нетерпимой к чьему-либо присутствию. Тогда я еще воспринимал эти изменения настроения как некий каприз, простительный женскому полу и даже придающий дополнительное очарование. Несколько раз подобная причуда нападала на нее и непосредственно во время наших прогулок, когда она сухо, без малейших объяснений причины, давала мне понять, что именно сейчас ей хотелось бы остаться одной. Впрочем, потом мисс Гарни извинялась передо мной самым сладчайшим голосом, способным смягчить даже куда более чувствительную душу, чем моя – и окружала меня особым, подчеркнутым вниманием, так что обижаться всерьез было просто невозможно. К тому же, по словам Меррифильда, эти приступы внезапной тяги к одиночеству проявлялись вовсе не только в моем присутствии: семья сквайра давно уже успела привыкнуть к этой особенности характера своей домашней учительницы.